Своеобразной была обстановка в Японии второй половины XIII столетия, на которую приходятся годы жизни Нидзё (1258-?). Прошло уже больше полувека с тех пор, как после долгой кровопролитной междоусобицы власть в стране перешла от старинной родовой аристократии во главе с императорским домом в руки сословия воинов-самураев. На востоке страны, в селении Камакура, возникло новое правительство самураев, так называемое правительство Полевой Ставки. Новая власть конфисковала большую часть земельных владений, принадлежавших императорскому дому и многим аристократическим семьям, тем самым подорвав экономическую и политическую основу господства аристократии. Разумеется, со стороны былых властителей-императоров предпринимались попытки сопротивления, даже вооруженного (так называемая "Смута годов Сёкю", 1219-1222 гг.), но правительство самураев без особых усилий легко справлялось с этими заговорами, не подкрепленными сколько-нибудь реальной силой, казня зачинщиков и бесцеремонно отправляя в ссылку императоров. Ко времени действия "Непрошеной повести", то есть в конце XIII века, о сопротивлении уже не было речи. Во всех важнейших пунктах страны сидели наместники-самураи, зорко следившие не только за тем, чтобы рис - основа богатства в ту эпоху - неукоснительно поставлялся властям в Камакуре, но и за малейшими признаками неподчинения режиму. В столице, резиденции императоров, было сразу даже двое наместников, следивших за императорами и их окружением, а заодно и друг за другом. Правительство Полевой Ставки полностью контролировало жизнь двора, ему принадлежало решающее слово даже в таком кардинальном вопросе, как престолонаследие.
Новые правители, самураи, не уничтожили институт монархии; напротив, они его полностью сохранили, продолжая оказывать все внешние почести императорскому дому, вплоть до того, что глава нового режима, так называемый правитель (яп. Сиккэн) вступал в должность лишь после соответствующего императорского указа. Излишне говорить, сколь фиктивный характер носили эти якобы высшие императорские прерогативы... При дворе по-прежнему сохранялась давняя система регентство, когда на троне восседал ребенок (иногда годовалый!) или подросток, а его отец именовался "прежним" государем или, в случае принятия монашеского сана, - "государем-иноком". Такой порядок приводил к тому, что одновременно с "царствующим" императором имелось еще и несколько "прежних". У каждого из них был свой двор, свой штат придворных и т. п.
Междоусобные войны конца XII и начала XIII века разорили и опустошили некогда пышную столицу Хэйан (современный г. Киото). Грандиозный дворцовый комплекс сгорел дотла. Постоянной императорской резиденции не существовало. Императоры жили в усадьбах знати, главным образом своей родни по женской линии. Монополия брачных союзов с императорским домом по-прежнему принадлежала семье Сайондзи, потомкам некогда могущественного рода Фудзивара. "Законных" супруг обычно бывало две, реже - три. Обе нередко доводились друг другу родными или двоюродными сестрами, а своему супругу-императору - двоюродными сестрами или тетками. Браки между кровной родней были обычным делом и заключались, как правило, в раннем возрасте, исходя только из политических соображений. При средневековом японском дворе не существовало гарема, зато процветал институт наложниц.
Знатным мужчинам и женщинам, служившим при дворе, приходилось самим содержать себя, своих слуг и служанок, свой выезд, они должны были заботиться о подобающих положению нарядах. Средств, с санкции самурайского правительства, поступавших в императорскую казну, отнюдь не хватило бы для содержания пышной свиты. А свита по-прежнему была пышной, все так же сохранялась многоступенчатая иерархия придворных званий и рангов, соблюдался сложный придворный ритуал, традиционные, освященные веками церемонии, празднества, всевозможные развлечения. Это был причудливый мир, где внешне все как будто осталось без изменений. Но только внешне - по существу же, жизнь аристократии, всего императорского двора была своеобразным вращением на холостом ходу, ибо безвозвратно канул в прошлое былой порядок, когда власть в феодальном японской государстве принадлежала аристократии.
Разумеется, богатая культурная традиция, сложившаяся в аристократической среде в минувшие века, не могла погибнуть в одночасье. При дворе по-прежнему продолжались занятия искусством - музыкой, рисованием, литературой, - главным образом, поэзией, но также и прозой. Об этом убедительно свидетельствует "Непрошеная повесть" Нидзё, придворной дамы и фаворитки "прежнего" императора Го-Фукакусы.
- - -
Проза предшествующих веков была разнообразной не только по содержанию, но и по форме, знала практически все главные жанры - рассказ (новеллу), эссе, повесть и даже роман, - достаточно вспомнить знаменитую "Повесть о Гэндзи" (начало XI в.), монументальное произведение Мурасаки Сикибу, надолго ставшее образцом для подражания и в литературе, и даже в повседневном быту. Уникальной особенностью классической средневековой японской прозы может считаться ее лирический характер, проникновенное раскрытие духовной жизни, чувств и переживаний человека, как главная задача повествования, - явление, не имеющее аналогов в мировой средневековой литературе. Этот лирический характер выражен с особой отчетливостью в жанре, по традиции именуемом японцами "дневниками" (яп. "никки"). (Повествование строилось в форме поденных записей, отсюда и происходит это название, хотя, по существу, это были повести разнообразного содержания, чаще всего автобиографические.) Это мог быть рассказ о путешествии или об эпизоде из жизни автора (история любви, например), а иногда и история целой жизни. "Непрошеная повесть" Нидзё восходит именно к этому жанру, она написана в русле давней литературной традиции. Ясно, что перед нами не дневник в современном понятии этого слова. Правда, повествование построено по хронологическому принципу, но совершенно очевидно, что создано оно, если можно так выразиться, "в один присест", на склоне жизни, как воспоминание о пережитом. Начитанная, образованная женщина, Нидзё строго соблюдает выработанный веками литературный канон - "литературный этикет", по меткому определению академика Д. С. Лихачева, - пересыпает текст аллюзиями и прямыми цитатами из знаменитых сочинений не только Японии, но и Китая, обильно уснащает его стихами, наглядно показывая, какую важную, можно сказать повседневно-необходимую роль играла поэзия в той среде, в которой протекала жизнь Нидзё. Широко используются так называемые "формульные слова", наподобие то и дело встречающихся "рукавов, орошаемых потоками слез", для выражения печали, или "жизни, недолговечной, как роса на траве", для передачи быстротечности, эфемерности всего сущего. А чего стоят пространные описания нарядов, мужских и женских, при почти полном отсутствии внимания к изображению самой внешности персонажей! И дело тут не просто в тщеславии или в чисто женском интересе "к тряпкам" - наряд в первую очередь, наглядно и зримо, определял положение человека в социальной системе той эпохи. "Человек был в центре внимания искусства феодализма, - пишет академик Д. С. Лихачев, - но человек не сам по себе, а в качестве представителя определенной среды, определенной ступени в лестнице феодальных отношений". Так и Нидзё, описывая одну из самых скорбных минут своей жизни, когда слуга принес ей предсмертное послание ее умершего возлюбленного, не забывает сообщить, во что и как был одет этот слуга...
Вместе с тем. продолжая формальные приемы "высокой" литературы, повесть Нидзё явно отмечена новизной по сравнению с классическими образцами прошлого. Бросается в глаза динамизм повествования, стремительное развертывание событий, короткие, полные экспрессии фразы, обилие прямой речи, диалогов, особенно в первых трех главах повести.
Читатель не сможет не заметить, что "Непрошеная повесть" отчетливо распадается как бы на две половины. Первая посвящена описанию "светской" жизни Нидзё, во второй (Свиток Четвертый) она предстает перед нами спустя четыре года уже буддийской монахиней, совсем одинокой, в изношенной черной рясе, а в заключительном, Пятом свитке - еще через девять лет, когда Нидзё уже исполнился сорок один год.
Монашество - обычный финал многих женских судеб в эпоху феодализма. И все-таки можно сказать, что жизнь Нидзё сложилась особенно несчастливо. Судьба дважды, и притом, в самом начале жизненного пути, нанесла ей удар за ударом, в значительной мере определив ее дальнейшую участь. Ей было пятнадцать лет, когда умер ее отец, и немногим более шестнадцати, когда умер ребенок, рожденный ею от императора. Кто знает, останься этот маленький принц в живых, судьба Нидзё, быть может, не была бы такой трагичной... Смерть императорского отпрыска развеяла мечты о личной карьере, отняла надежду на восстановление былой славы ее знатного, но захудалого рода. А смерть отца означала утрату не только духовной, но и материальной опоры в жизни. Кто только не заботился о Нидзё! Ее поддерживали все понемножку - и родичи (дед, дядя), и ее любовник Сайондзи, и сам "прежний" император Го-Фукакуса, и его брат, тоже "прежний" император, Камэяма, и доже старый министр Коноэ... Женщина, не имевшая поддержки влиятельной семьи, была совсем беспомощна в ту эпоху. Так и Нидзё пришлось волей-неволей служить послушной игрушкой чужих страстей и мимолетных капризов.
Но несмотря на все испытания, Нидзё все же не пала духом. Со страниц ее повести возникает образ женщины, наделенной природным умом, разнообразными дарованиями, тонкой душой. Конечно, она была порождением своей среды, разделяла все ее предрассудки, превыше всего ценила благородное происхождение, изысканные манеры, именовала самураев "восточными дикарями", с негодованием отмечала их невежество и жестокость. Но вместе с тем какая удивительная энергия, какое настойчивое, целеустремленное желание вырваться из порочного круга дворцовой жизни! Требовалось немало мужества, чтобы в конце концов это желание осуществилось. Такой и остается она в памяти - нищая монахиня с непокорной душой...
- - -
Перевод (несколько сокращенный) сделан по книге "Непрошеная повесть", изд-во "Синтёся". Комментарий и послесловие Хидэити Фукуды, серия "Собрание классической японской литературы". Вып. 20-й. Токио, 1980.
Необходимо отметить, что ряд мест в рукописи XVII века (единственном сохранившемся экземпляре мемуаров Нидзё) вызывает разноречивые толкования японских комментаторов. В этих случаях мы придерживались вариантов, представлявшихся наиболее убедительными, - в основном, предложенных Хидэити Фукудой в вышеуказанном издании. И. Львова